by Dragomoshchenko, Arkadii; Ostashevsky, Eugene; Hejinian, Lyn
не суждено преступить меру ряби,
когда ты равен сумме зрачка и влаги;
закат в ней вогнут залогом. Воздух темен—
кто дышит им? Черств и сомкнут.
Сух. Как пляж беспечен. Ты вообще—репейник,
матрица уподобления в устье цвета,
налет зернистый на языке, кислотная забава
послеполуденного расписания. Ключа латунного
на восковом шнурке отпечаток в стекле.
Лед ли, таянье—и то и другое
голубям привычно на аметистовых.
Впрочем, слова беструдны. С нами: «склоны», «пята»,
«счисление» соочередностей тетивы. Также
дурное пение. Да нет … вот и окно в полуметре,
рукой подать,—огромное,
как сухарь жевать деснами.
К тому же давно открыто … Ни прорезей крови,
бессмертие в ржавой извести. Ничто
не омрачает руку, тем паче белое поле тушью.
The Weakening of an Indication
To see this stone and not experience indecision,
to see these stones and not to look away,
to see these stones and comprehend the stoneness of stone,
to see these stone stones at dawn and at sunset,
but not to think of walls, no, not to think of dust,
or else, deathlessness,
to see these stones at night and think
of the reverie of axes in liquid solutions,
accepting as evident that, at the thought of them, stones
add to their essence neither shadow, nor reflected light,
nor defeat.
To see these same stones in a thunderstorm, see them
as you see the pupils of Heraclitus, in which
the indifference of stones recurs, recalls gravel.
To examine the nature of resemblance, without resorting to symmetry.
To turn away and see how stones hover—
night for their wings,
and this is why they are higher than seraphim,
hurtling as stones toward the earth,
burning, as excessively long hair, in the air—
toward the earth that in one fell spark
will lie down as the last stone in the foundation
of superfluous essence—
for how much longer will the signifieds smolder, coals of hoarfrost,
at the parameter?
For as long as the stones that are dreamt by the act of falling.
Earlier, toward spring, faceted clusters of wasps
rose to a boil under the rafters.
Earlier, in spring, sand would awaken,
spread as a spiral in the wind,
thousand-eyed, like snow or a cliff-carved god—the hawk of airborne raids
advancing into the continuous country of a single-letter alphabet.
Only as a grimace along the margin, in the tension of sinews,
as a blind rose,
crystal captured in a flash, like an island annexed by the sea.
Or possibly as subterranean grasses over streaming footfall,
except entering into the contours of bifurcation,
the acrid oxide of rupture.
What is it? How is it translated?
What is the measure of the past?
Where does it come from?
What is its motive?
Yes, I do not hear: such is the pendulum’s string.
Trembling of the eyeball.
The narrow sail of the sand.
[G.T.]
Ослабление признака
Видеть этот камень, не испытывая нерешительности,
видеть эти камни и не отводить взгляда,
видеть эти камни и постигать каменность камня,
видеть все каменные камни на рассвете и на закате,
но не думать о стенах, равно как о пыли
или бессмертии,
видеть эти камни ночью и думать
о грезах осей в растворах,
принимая как должное то, что при мысли о них камни
не добавляют своему существу ни тени, ни отсвета,
ни поражения.
Видеть эти же камни в грозу и видеть,
как видишь зрачки Гераклита, в которых
безразличие камня подробно, подобно щебню.
Рассматривать природу подобий,
не прибегая к симметрии. Отвернуться и видеть,
как камни парят и крылья им—ночь,
и потому они выше, чем серафимы,
летящие камнем к земле, горящие в воздухе,
словно чрезмерно длинные волосы,—
к земле, которая в один прекрасный момент
ляжет последним камнем в основу
избыточного вещества,—
как долго еще означаемым тлеть на меже углем инея?
Столько же, сколько камням, которые снятся падению.
Раньше к весне под стропилами
ос вскипали жаркие гроздья.
Прежде весной просыпался песок,
по ветру стлался спиралью,
тысячеокий, как снег или наскальный бог,—иногда
ястреб воздушных набегов
в непрерывные страны алфавита об одной букве.
Лишь гримасой по краю, в растительных жилах,
слепою розой, вспышкой плененный кристалл,
будто морем присвоенный остров.
Может быть, подземной травой над ручьистой стопою,
но вступающий в обводы двоения,
в острую окись разрыва.
Что он? Как переводится?
Какова мера прошлого?
Откуда?
Повод?
Да, не слышу: такова тетива маятника.
Глазного яблока дрожь.
Узкий парус пустыни.
Not dream, but the flowering of an invisible trace—
what can be simpler in that place where, in the pupil’s depth,
a lake rises over a lake.
The sum of forms, carried beyond the limits of the object,
like a fissure beyond the limits of space.
Weather is the sole event that time passes into.
Evening’s freshet. Loops of resinous foliage,
the cries of children in the delta. The story began
without resistance, as a rumor, a conch shell in the fingers.
Blood, seep
ing into stone,
imprisoned in fragments of quartz,
again grants the root its lengthening greed
in this hillscape: we look from a distance:
the trees are the same. They differ
in their leaf lines,
and also the stages of death.
Names come later, resembling diaries,
lagoons, lanterns, chalk. Later still, in common speech,
“now” encounters the word “now.”
This can find no answer in any silence,
deliberate pause, or single reverberation of the unconditional
and ephemeral—but nevertheless real—story.
Time that has become weather, the object’s expansion.
Anyway, I have not yet decided
where best to meet your eyes. At the zenith?
There the hiatus breeds a perfectly blinding hope.
Or in the lowlands, where you are indistinguishable from the fog,
and besides, there the sole of the foot will not be touched
by the trope of noiseless gravel.
[G.T.]
Не сон, а цветение невидимого остатка,—
что проще в краю, где в глубинах глазного яблока
восходит над озером озеро.
Сумма форм, вынесенных за пределы вещи,
как трещина за пределы пространства.
Погода—единственное, во что переходит время.
Паводок вечера. Петли листвы клейкой,
детские вскрики в дельте. История начиналась
безоговорочно, слухом, раковиной в пальцах.
Кровь, вкрапленная в камни,
заточенная в частицы кварца,—
вновь дарует длинную жадность корню
в этой холмистой местности: смотрим издалека:
деревья те же. Отличаются начертаньем листа,
а также степенью смерти.
Имена приходят позднее, наподобие тетрадей,
лагун, ламп, мела. Много спустя в привычной речи
«сейчас» встречается со словом «сейчас».
Чему не сыскать ответа ни в едином молчаньи,
промедлении, ни в одном отголоске безоговорочной,
призрачной и все же—истории.
Время которой стало погодой, расширеньем предмета.
Впрочем, пока еще не решил,
где лучше глазами с тобою встречаться. В зените?
Там зияние вселяет надежду, совершенно-слепяще.
Либо в низинах, где ты и туман не отличны ни в чем,
и потом, никогда стопу здесь не тронет тропа
бесшумного щебня.
Six Hours to Waking If You Don’t Sleep
for Lyn Hejinian (January 1, 2004, 1:03 a.m.)
It’s no longer possible to gather up all the empty bottles,
the needles, thimbles, money …
nor understand where the light ray lies, where the steel thread
stretching across the road, though undoubtedly
it’s at the bus stop diagonally across the way, where the kiosk sours,
like the sky.
Like—well, all the rest pertains to the roof of the mouth,
lifting within itself the complex and rather folded-up
material of nonexistence.
A cocoon, darkness, and in stammering—lightning and exile.
The 39th hexagram is nothing like this. It is also not possible
to gather berries, unless I’m wrong,
nor the tossed-aside neckties from wherever they fell.
Nor to write an ode on the rising of dust.
Not to whisper in an ear, “O, how I would have wanted!”
And yet it’s possible—yes, absolutely—the possibility
of going out still remains,
without smashing the glass with your forehead, without shredding
the colored papers, tickets to the world’s edge,
or empty gauze—its crackling is dry, like the morning’s
clocks, devouring crickets.
Like the Tibetan windmills of hope.
These white millstones are gentle, or, rather, restrained,
but immeasurably lacking in water.
The stirring of the wind brings no joy.
[L.H.]
За шесть часов до пробуждения
(если не спать)
Lyn Hejinian
Уже не собрать всех пустых бутылок,
игл, наперстков, денег …
Не понять, где луч, а где стальная нить,
протянутая поперек дороги, опять-таки, непременно
у остановки наискось, где киоск прокисший, как небо,
как—остальное, то, что касается нёба,
вознося в себе сложную и довольно складчатую
материю несуществования.
Кокон, тьма, а в заикании—молния и изгнание.
Не такова 39-я гексаграмма. Не собрать также,
если не ошибаюсь, ягод;
ни брошенных где попало галстуков.
Не написать оды на восхождение пыли.
Не рассказать на ухо «как бы хотелось». Однако
можно,—да, действительно,—
остается еще вероятность идти,
не разбивая стекол лбом, не разрывая на части
цветную бумагу, билеты на край света,
либо пустую марлю,—треск ее сух, как утренние
циферблаты, пожирающие кузнечиков.
Как упования—тибетские мельницы.
Эти белые жернова ласковы, точнее, сдержанны,
но обезвожены более чем чрезмерно.
И дуновение ветра не приносит отрады.
For Many Reasons
En l’an trentiesme de mon aage (an old poem)
Fifty-ninth year, with a cigarette between lips,
ever more bald, I again found myself on the threshold of a door,
facing the setting February sun,
the dog star in the wind made gentle scratching noises behind it
in expectation of night
as a multitude of objects thronged to,
each of them longer than an eyelash to an eye,
also there glowed
crush of names, their fault
the eye cannot enter, it hasn’t the force—and what
would be the point—nothing delineates the thing’s pendulum
that sews memory over again.
Yet the sun was weakening, and its wane
rendered rents more rotund.
Yellow lamps smoldered right through, and birds smilingly
dropped i
nto windows. As for sound, it lagged behind,
and then you couldn’t hear it at all. Clap.
Still, even that’s not the point, not in repeating
what we know already; it might be in the sudden surmise
that fifty-nine years fit
into several lines, over whose floor flickers
the flowing yarn.
(Liquid of clarity, charity; come you will
to the end of number; come
to immortality, wax under the eyelid, conjunctivitis,
cypresses over vales, dates of valediction)—
multiplication of lines—how many now?—
won’t add a word
even to the first syllable, if not for the exhale.
Rime looks bright to the touch. There’s nothing to lose—
except for snow in the mouth—so nothing to talk about.
That’s why all is as it must be. No sense speaking of what follows.
For many reasons. And don’t ask, please,
where I moved to, what took along,
whom I write letters to, what ruses prefer to rely on …
the world is so drafty and spacious
there is neither place in it nor death.
[E.O.]
По многим причинам
На 30-м году своей жизни… Из старого стихотворения
На 59-м году с сигаретой во рту,
еще боле плешивый, вновь оказался на пороге двери
лицом к заходящему февральскому солнцу,
за которым собачья звезда на ветру нежно скреблась
в предчувствии ночи
и множество теснилось предметов,
и каждый был дольше, чем глазу ресница,
а также сияло
стесненье имен, в разлученье
которых взор проникнуть не в силах,—