by Dragomoshchenko, Arkadii; Ostashevsky, Eugene; Hejinian, Lyn
exquisitely equal to the frailty of the heart.
[G.T.]
… вот они пишут стихи. Конфигурации букв включены
в безостановочные машины вмешательства. Пишут,
как если бы чего-то ожидали от жизни, а она
бы им ничего не дала. И впрямь нестерпимо,
когда бог косноязычен, сутул, проводит все свое время
на погостах, вокзалах, играя на дощатой гитаре.
И об этом они тоже переговариваются
электрическими голосами,—о природе, которая
овивает паутиной гнезда и ветки.
Подчас в этом глинистом щебете
угадать удается «исправленному верить»,
что-то о женщинах, что к низинам заката
спадают скользкими петлями.
«Но что делаешь ты?»
Верно, спроси, но только членораздельно спроси,
спроси так, чтобы я мог разобрать, о чем идет речь.
Будь внятным, не избегай чувства ответственности.
Отойди на два шага, не торопись,
а если поблизости камень, стань на него, руку воздень,
как подобает тому, кого не проведешь на мякине,
и протяни ее открытой ладонью, спрашивая:
«что делаешь ты?»
—Я? Что делаю я?
Я делаю глоток светлого холодного пива,
медленно отираю губы, откусываю кильке голову,
зажигаю сигарету и прикрываю глаза
не потому, что сегодня чрезмерно светло,
или, там, на всякий случай,—
но потому, что дует северный майский ветер,
несет пыль, мелкий мусор, бессонницу, слабость,
безукоризненно равную слабости сердца.
|3
From The Corresponding Sky
|3
Из книги «Небо соответствий»
One more version (in the style of modern Greek poetry) of one representation.
In my declining years I said to the slave,
Listen, Cavafy, really, you should stop scratching away
in your notebooks at night, from left to right …
I banished the rhapsode from government. Why?
Well … you know, this novelty, the photocopier
that finally arrived from Corinth,
it can replace the rhapsodes entirely.
Or, for example, the parrot trained by the Abyssinian—
by the way, isn’t that your earring adorning his earlobe now?—
Okay. His vocabulary is poor, however much
he seeks Unity! Let him shout it on the Agora,
The world, nations, fate, aspirations …
But, Plato—he argued with me.
Not a word, Cavafy.
Why did you grimace, as if you’d bitten into an unripe fig?
Does your tooth ache? Go pull it out! I won’t argue, it’s painful.
Yes, my friend—poetry, apparently, isn’t that at all.
It’s always something else, even if you understand
that it’s really something else, and means nothing,
nothing ever—nothing from left to right, nor from right to left.
Oh, I almost forgot: they say that Cyrus knew all his soldiers by name.
My friend, imagine, how verbose
his funeral song must have been.
Did he really feel immortal?
Didn’t he know you must “respect the poverty of language,
respect impoverished thoughts”?
By the way, now he doesn’t feel any lack of energy
for learning—the flames of time bend down their heads
to illuminate space for him.
[E.B., L.H.]
еще одна версия (в стиле новогреческой школы) одного из изображений
На старости лет я сказал рабу,
послушай, Кавафис, перестал бы ты, право,
в тетрадях своих скрести по ночам слева направо.
Я изгнал рапсодов из Государства. Зачем?
Ну, видишь ли, эта новинка, ксерокс,
пришедшая, наконец, из Коринфа,
заменить вполне способна рапсодов.
Или же, например, попугай, обученный абиссинцем,—
не твоя ли серьга его ухо украшает теперь?
Да, согласен. Лексика слабовата.
Зато стремится к Единству. Пусть его кричит на Агоре!
Мир, народы, предназначение, цели …
—Но, Платон,—возразил он мне.
—Ни слова, Кавафис!
Что же сморщился, словно раскусил незрелую смокву?
Зуб разнылся? Поди же и вырви,—не спорю, больно.
Да, мой друг, поэзия—вроде, вовсе не то. Всегда другое.
Даже, если поймешь, что она и на самом деле
что-то иное, ничего не значит,
и никогда,—ни слева направо, ни справа налево.
Едва не забыл: говорят, Кир всех солдат знал поименно?
Вообрази же, насколько пространна
должно быть была его поминальная песня.
Неужто и впрямь себя ощущал он бессмертным?
Неужели не знал, что «уважай бедность языка,
уважай нищие мысли»?
Впрочем, теперь для наук у него
нет недостатка в энергии—
костры времени вниз головой ему освещают простор.
Nasturtium as Reality
for Lyn Hejinian
Clad in sweat you drink cold water from the pitcher.
Velimir Khlebnikov
1 |
An attempt
to describe an isolated object
gets determined by the anticipation of the resulting whole—
by a glance over someone else’s shoulder.
A nasturtium composed
of holes in the rain-spotted window—to itself
it’s “in front,”
to me, “behind.” Whose property is
the gleaming tremor
of compressed disclosure
in the opening of double-edged prepositions
in a folded plane,
which strikes
the transparency
of the window pane?
Настурция как реальность
Лин Хеджинян
/> Потом одетая, воду холодную пьешь из кувшина.
В. Хлебников
1 |
Опыт
описания изолированного предмета
определен предвосхищеньем итога—
взглядом через плечо другого.
Настурция состоит
из дождливой прорвы окна
для себя самой «до»,
для меня—«за». Кому достоянье
рдеющей дрожи
спрессованного обнажения
в проеме обоюдоострых предлогов
створчатой плоскости,
прозрачность
разящей
стекла?
2 |
Attacked by white, desiccated and exact
(so precise it’s as irreducible as ellipsis)
a wall
in the turquoise blue distortion.
To the nasturtiums
the stone left a legacy of limestone and heat
in a purple semicircle
and steam, gleaming in the cloverleaf courtyard.
A sign, inverted—not mirror, and not childhood.
(A version: this night the rays, shattered apart
by the compressed deep blue of dragonflies that had drawn
noon into a knot of blinding foam …
A version: tonight the rays of dragonflies
crumbled, by day they sewed together cattails with sedge
in the marshes, where the steam is dazzling,
cobweb of summer, yet
neither is a dragonfly there, nor that which forms
and is formed or is washed away—
but even the clearest forms need mud. A version.)
As a living fretwork in blown grass
the slanting wind drives silence.
A sound
from without
approaching
that which
the eye has blurred, an unconforming form—
and ebbing for the hundredth time, bares corners
where the obsessive attempt to outrun silence
persistently grips the rapacious silence.
2 |
Белизной атакующей иссушена и точна
(отточена до недвоенья отточья) стена
на бирюзе искажения.
Ракушечник и жар в пурпурном полукружье,
да пар, блистающий в трилистнике двора,
оставила гроза настурциям—наследство.
С изнанки знак, не зеркало, не детство.
(Версия: ночью лучи, разбитые вдребезги
синевой сгущенных стрекоз, связавщих
полдень в узел слепящей пены …
Версия: ночью лучи раскрошены
стрекоз, сшиваюших в низине
камыш с осокою, где пар слепящ,
где паутина лета, однако
ни стрекозы, ни того, что образовано
и образуется или смывается,—
но и чистейшие формы требуют грязи: версия).
Резьбой живой в мятущейся траве
безмолвие ведет раскосый ветер.
Звук извне. Навстречу. Тому,
что глаз напутал, форм не соблюдая,—
и оголяет, схлынув в в сотый раз, углы,
где цепко алчное смыкается молчанье
с попыткой одержимой обогнать молчанье.
3 |
The vibrating nasturtium
(immersion
of a bumblebee in the still unconsumed confusion of wings)
on
the thread of intentions strengthens the edge
(something is happening to the eyes—
they don’t communicate with the brain)
of matter
in the nominative, near-verbal filter
of the flower
it opens its leaves
mournfully rounded
(we shall liken them
to the shrieks of guttural bushes
in the druses of autumn)
in the dusk
(the knowledge, which belongs to me,
absorbs it cautiously, connecting it
to innumerable capillary nets:
the nasturtium—it is a segment of a neuron
string).
Some are eaten through by caterpillars, sun rays, aphids.
Writing sweats in the building entrance near the “Spartacus”:
“Voltaire has been killed. Call me immediately.”
Damp words chalk.
3 |
Вибрирующая настурция (погруженье
шмеля в недопитую оторопь крыльев) в
пряже намерений укрепляет края
(что-то происходит с глазами—не достигают ума)
материи в существительной косной ткани цветка,—
распускает округлые траурно в сумерках (вскрику
гортанных кустов в друзах осени их уподобим)
листья (знание, принадлежащее мне,
ее бережно впитывает, подключая
к неисчислимым сетям капилляров:
настурция—лишь отрезок нейронной струны).
Некоторые проедены гусеницей, тлей, лучами.
В подъезде у «Спартака» сочится надпись:
«Срочно звони, убит Вольтер».
Сыр букв мел.
4 |
Do you remember how the nasturtium first separates from the plane leaf?
Where the will takes on the meaning of desire
to rush a hairbreadth from death forward
until the vertebrae crackle in the pentatonic scale
and ants are at one’s temples—
they are like
salt—
with the dry enlivened ringing
of air fingering every hair
of what
is already a pitcher, water and sweat and plane leaves,
water lily, necklace of dust
and blade, showing through
a gap
and all the rest that might continue
but only memory, opening slightly, jumps
to meet it, untangled by the eyes,
trying so ludicrously to seduce
what
henceforth is only a continuation
within the ends’ immense proximity,
hurried persistent speech. The dialogue
is common enough:
They’ll say, “Where were you?”
She’ll stammer, “I ……” And right away
they prompt her:
“You fell behind, leaving us …”
“I don’t know … Really?”
“Why do we need what you brought now?”
“When?
Where? Who?”
“No, you, yourself.”
“O, everything you tell me I will remember.”
(And the bori
ng dialogue goes on, gradually
becoming noise)
So
the tree went behind a shadow. And if
I could instill my consciousness into its population
of leaves, into the register of sparks and twigs,
into the rumble of its branches—
I would say:
The shadow is ready
to delineate, lengthen
its sources in the branches’ tips,
having bequeathed to “dying”
an absurd confession of love
in ludicrous collateral of recognition,
whereas tomorrow all—all resumes its turns …
Impenetrable.
4 |
Помнишь ли, как впервые настурция отделяется от листа платана?
Где воля обретает смысл желанья
на волос смерти вырваться вперед
до хруста позвонков пятитоновой гаммы
и муравьев в висках—подобны соли—
сухим ожившим звоном, перебирающих
как воздух каждый волос той, которая уже
кувшин и пот, и лист платана,
вода, кувшинка, ожерелье пыли,
и лезвие, сквозящее разрывом,
и остальное все, что может продолжаться,
лишь только память, приоткроясь, прянет
навстречу ей, распутанной глазами,
столь смехотворно соблазнить пытаясь
ту, что отныне только продолженье
в безмерной близости предела,
настойчивой поспешной речью.
Достаточно известен диалог:
—Где ты была?—промолвят.
—Я ……—запнется.
Но ей подскажут: