Скажи, что было потом?
Я не знала, как хрупко горло
Под синим воротником.
Прости меня, мальчик весёлый,
Совёнок замученный мой!
Сегодня мне из костёла
Так трудно уйти домой.
Ноябрь 1913, Царское Село
***
The Polish church’s lofty vaults
Are bluer than the skies…
O, merry boy, it’s all my fault,
I’ve brought you your demise. -
For all the roses from the garden,
For all you’ve written of,
For you, so dark and ardent,
Turned dull and pale from love.
I thought: it’s what you wanted -
Just like a grown-up might.
I thought that one so wanton
Could not be become your bride.
But it was all beyond repair.
And once the cold had come,
You’d follow always, everywhere,
Already seeming numb,
As if collecting there somehow
Signs of indifference. Please forgive me!
Why did you ever take the vow
To walk upon the path of grieving?
And death was reaching for you, pale…
What, then, became of you?
How fragile your throat, how frail
Under that collar of blue.
Forgive me, owlet, all your grief -
I’ve tortured you outright!
O, it is just so hard to leave
This church for home tonight.
November 1913, Tsarskoe Selo
***
М. Лозинскому
Он длится без конца — янтарный, тяжкий день!
Как невозможна грусть, как тщетно ожиданье!
И снова голосом серебряным олень
В зверинце говорит о северном сиянье.
И я поверила, что есть прохладный снег
И синяя купель для тех, кто нищ и болен,
И санок маленьких такой неверный бег
Под звоны древние далёких колоколен.
1912
***
To M. Lozinsky
Somehow this heavy, amber day won’t end!
Grief is impossible and waiting won’t suffice!
The deer speaks with a silver voice again
In the menagerie about the northern lights.
I, too, believed that there exists cool snow,
A blue font for the needy and unwell,
And the unsteady sleight that runs below
Accompanied by distant ancient bells.
1912
Голос памяти
О. А. Глебовой-Судейкиной
Что ты видишь, тускло на стену смотря,
В час, когда на небе поздняя заря?
Чайку ли на синей скатерти воды
Или флорентийские сады?
Или парк огромный Царского Села,
Где тебе тревога путь пересекла?
Иль того ты видишь у своих колен,
Кто для белой смерти твой покинул плен?
Нет, я вижу стену только — и на ней
Отсветы небесных гаснущих огней.
1913
Voice of memory
To O.A. Glebova-Sudeikina
As you stare at the wall, what is catching your eye,
In the hour when sunset still hangs in the sky?
A gull on the blue tablecloth of the sea
Or is it Florentine gardens, is that what you see?
Perhaps the Tsar’s Village with its enormous old park,
Where worry had crossed your path in the dark?
Or, down by your knees, the one who has left
And broke off your spell in exchange for white death?
No, I see only the wall – and reflected on it,
The flickering flames of the sky barely lit.
1913
***
Я научилась просто, мудро жить,
Смотреть на небо и молиться Богу,
И долго перед вечером бродить,
Чтоб утомить ненужную тревогу.
Когда шуршат в овраге лопухи
И никнет гроздь рябины желто-красной,
Слагаю я веселые стихи
О жизни тленной, тленной и прекрасной.
Я возвращаюсь. Лижет мне ладонь
Пушистый кот, мурлыкает умильней,
И яркий загорается огонь
На башенке озерной лесопильни.
Лишь изредка прорезывает тишь
Крик аиста, слетевшего на крышу.
И если в дверь мою ты постучишь,
Мне кажется, я даже не услышу.
1912
***
I’ve learned to live now wisely and simply,
Look to the sky and pray upon my knees,
And wander quietly outside each evening
To beat the useless feeling of unease.
As burdocks rustle in the gully in the distance
And yellow-crimson rowan clusters swell,
I’m writing happy verses on existence,
A fleeting one, but gorgeous just as well.
I come back home. The fluffy cat will wake
And lick my palm while purring rather sweetly.
And on the turret of the sawmill near the lake
A light is lit just then, as if to greet me.
But, now and then, the calm is cut once more -
A crying stork lands on the roof, returning.
And if you happen to come knocking on my door,
It seems to me that I would not discern it.
1912
***
Здесь все то же, то же, что и прежде,
Здесь напрасным кажется мечтать.
В доме, у дороги непроезжей,
Надо рано ставни запирать.
Тихий дом мой пуст и неприветлив,
Он на лес глядит одним окном.
В нем кого-то вынули из петли
И бранили мертвого потом.
Был он грустен или тайно-весел,
Только смерть — большое торжество.
На истертом красном плюше кресел
Изредка мелькает тень его.
И часы с кукушкой ночи рады,
Все слышней их четкий разговор.
В щелочку смотрю я. Конокрады
Зажигают за холмом костер.
И, пророча близкое ненастье,
Низко, низко стелется дымок.
Мне не страшно. Я ношу на счастье
Темно-синий шелковый шнурок.
1912 Май
***
All
stayed the same just as it was,
Here it is futile to be dreaming,
This road’s impassable, I close
My shutters early in the evening.
One window peers out to the woods,
My quiet home is grim and shoddy.
Someone was cut here from a noose,
And afterward they cursed his body.
In secret pleasure or despair -
Death was his triumph – his salvation.
Upon his tattered, red plush chair,
His shadow flashes on occasion.
The cuckoo’s pleased to see the night,
Their dialogue grows clear and loud.
Through cracks, I see horse thieves outside
Have lit a fire by the mound.
I sense foul weather in the air,
As smoke, diffusing, starts to sink.
I’m not afraid. For luck, I wear
A long and dark-blue silken string.
May 1912
Бессонница
Где-то кошки жалобно мяукают,
Звук шагов я издали ловлю...
Хорошо твои слова баюкают:
Третий месяц я от них не сплю.
Ты опять, опять со мной, бессонница!
Неподвижный лик твой узнаю.
Что, красавица, что, беззаконница,
Разве плохо я тебе пою?
Окна тканью белою завершены,
Полумрак струится голубой...
Или дальней вестью мы утешены?
Отчего мне так легко с тобой?
1912
Insomnia
The cats are meowing woefully nearby,
I hear somebody distant walking slow…
Your words were a delightful lullaby:
They’ve kept me up for three months in a row.
O, insomnia, you’ve come to me anew!
And your expression is, like always, frozen.
Tell me, beauty, tell me, outlaw - you,
Don’t you like the songs I’ve chosen?
White cloth curtains block the light of day,
Twilight streams inside in blue…
Are we comforted by news from far away?
Why is it I’m so at ease with you?
1912
***
Ты знаешь, я томлюсь в неволе,
О смерти господа моля,
Но все мне памятна до боли
Тверская скудная земля.
Журавль у ветхого колодца,
Над ним, как кипень, облака,
В полях скрипучие воротца,
И запах хлеба, и тоска.
И те неяркие просторы,
Где даже голос ветра слаб,
И осуждающие взоры
Спокойных загорелых баб.
1913
***
You know, I’m languishing, locked up,
I pray the Lord to strike me down,
Yet, to the point of pain, non-stop,
I recollect Tver’s meager ground.
The crane on the decrepit well,
The clouds frothing overhead,
The creaking field gate and the smell
Of wheat, and sorrowful regret.
Those pale, colorless expanses,
Where even wind has lost its presence,
And those accusatory glances
Of calm and sunburnt women peasants.
1913
***
Углем наметил на левом боку
Место, куда стрелять,
Чтоб выпустить птицу — мою тоску
В пустынную ночь опять.
Милый! не дрогнет твоя рука.
И мне недолго терпеть.
Вылетит птица — моя тоска,
Сядет на ветку и станет петь.
Чтоб тот, кто спокоен в своем дому,
Раскрывши окно, сказал:
«Голос знакомый, а слов не пойму» —
И опустил глаза.
31 января 1914, Петербург
***
He marked with coal, as I languished,
A target on my left side
To shoot and free the bird – my anguish
Into the empty night.
Your hand won’t tremble in the least,
My dear! I won’t suffer long.
The bird – my anguish will soar, released,
To perch and sing its song.
This will cause him to speak aloud,
The one who is home and content:
“A familiar voice, but I can’t make it out,” -
And lower his eyes again.
January 31, 1914 Petersburg
Part III
***
Помолись о нищей, о потерянной,
О моей живой душе,
Ты в своих путях всегда уверенный,
Свет узревший в шалаше.
И тебе, печально-благодарная,
Я за это расскажу потом,
Как меня томила ночь угарная,
Как дышало утро льдом.
В этой жизни я немного видела,
Только пела и ждала.
Знаю: брата я не ненавидела
И сестры не предала.
Отчего же Бог меня наказывал
Каждый день и каждый час?
Или это ангел мне указывал
Свет, невидимый для нас?
Май,1912
Флоренция
***
Pray for the lost and overburdened,
For my living soul tonight,
You, in your path, so fixed and certain,
Having seen the cabin’s light.
Sad and thankful, I will plainly
Tell you all without disguise,
How the blissful night had drained me,
How the morning breathed with ice.
I’ve lived my life and knew no other,
Only waited, sang my song.
I had never loathed my brother,
Never did my sister wrong.
Why would God, each day, each hour,
Choose to punish one like me?
Or did my angel come, uncover
A world that none of us could see?
May 1912
Florence
***
Вижу выцветший флаг над таможней
И над городом желтую муть.
Вот уж сердце мое осторожней
Замирает, и больно вздохнуть.
Стать бы снова приморской девчонкой,
Туфли на босу ногу надеть,
И закладывать косы коронкой,
И взволнованным голосом петь.
Все глядеть бы на смуглые главы
Херсонесского храма с крыльца
И не знать, что от счастья и славы
Безнадежно дряхлеют сердца.
Осень 1913
***
The faded flag above the customs office,
The city in a yellow, murky veil.
My heart slows down, beating ever cautious,
And I feel pain each time that I inhale.
To be a girl again, live in this coastal town,
Wear sandals on my feet, rejoice,
And heap my braids up high into a crown,
And sing again in an unsettled voice.
To watch the Khersones cupolas aflame,
Sit on the porch and while away the day,
And not to know that happiness and fame
Will inevitably corrode the heart away.
Autumn, 1913
***
Плотно сомкнуты губы сухие.
Жарко пламя трех тысяч свечей.
Так лежала княжна Евдокия
На душистой сапфирной парче.
И, согнувшись, бесслезно молилась
Ей о слепеньком мальчике мать,
И кликуша без голоса билась,
Воздух силясь губами поймать.
А пришедший из южного края
Черноглазый, горбатый старик,
Словно к двери небесного рая,
Rosary: Poetry of Anna Akhmatova Page 3