Endarkenment
Page 7
But when the need arose to offer an example,
an ethereal frailty, whose charm enthralled us,
caught up with the desire to know,
distracting the flocks from their preparation for migrating southward,
from the foliage which the October chill
unlocked at touchdown in the reflection of wan confessions:
once he said that “his heart is broken
observing the bird in gossamer depths”;
we will remind you: reflections were of little interest to anyone,
to see—even now—means to become what you saw.
Who didn’t we become … contemplation of time
turned into the most delicate sand
running through a woman’s fingers,
which we also had the occasion of being,
as well as other things: decay, sod,
the formula of running, in which there also hid the cause
of what could not be shared with the dead,
belonging as it did to everyone in equal measure.
Authenticity. But we had also been them,
and they transformed into the retina’s honeycomb,
into layered descriptions of vision,
into sandstone’s unintelligible script,
too hurried to follow—
into the gloomy optics of clay, the fog’s marble masks,
whose presence the furtive sand drew out of nothing,
washing their mouths like the outlines of a letter:
(but we are not certain what “their” refers to)
thrice the fledgling, released from the flint,
in the definition of “genus” swaddled by oblique darkness.
To which one can also get used to with time
in the location between the glimmering and what lies below.
2 |
Но тогда, кто из них—ты / она—
распыленный остаток ртутной патины,
осадок желания видеть с изнанки?
Где каждое действие—шов воскресения,
силок совлечения соли в маятник силы.
Но даже разноречивая ветвь в бездонном окне
являла степень постоянства стены,
отделяющей взгляд от себя и от тверди,
тех от других, а других—ото всех взятых вместе,
как и от кокона вещи, когда разъем удвоения
метил нежностью скрепы в усечении затвора,
разводя в разные стороны: ближе не стать
в изгибе луча, косо парящего вспять
сквозь глазницы вскипевшего золота,
отраженного тьмою, излучающей вещи.
В остатке—пленка эмульсии, Обводный канал,
пух, сожженный детьми, стеклянное лето.
Они всегда говорят на других языках.
Перевод—приручение, переход
в состояние адреса с переменной маршрута—
так вот этот стол? кладка в трех трещинах?
Предположим, у каждого была бы коробка,
в которой находилось бы что-то,
что мы называем «жуком» … Здесь бы, конечно,
говорилось бы о «сокращении» вещи,
но сегодня мы еще меньше знаем друг друга,
удобней сказаться больным, не отвечать на звонки,
прибегать к односложным ответам
и, опускаясь в постель, тепло изучать,
длящее контуры тела.
Но когда возникала нужда в приведении примера,
желание знать настигала эфирная слабость,
очарование которой пленяло внимание,
отвлекая от приуготовления стай к перелетам на юг,
от листвы, которую октябрьский холод
отомкнул на излете в отблесках блеклых признаний:
однажды он произнес, что «его сердце разбито
наблюдением птицы в паутинных глубинах»;
напомним, отражения мало кого занимали,
увидеть—означает и ныне стать тем, что увидел.
Кем только ни были … созерцание времени
обращало в тончайший песок,
текущий сквозь женские пальцы,
которым также случалось нам быть,
как и многим другим: тлением, дерном,
формулой бега, в чем тоже крылась причина того,
что не могли поделить с мертвецами
принадлежавшего поровну всем.
Достоверность. Но были ими,
а они превращались в соты сетчатки,
в слоистые описания зрения,
в какой-то невнятный почерк песчаника,
слишком поспешный, чтобы за ним уследить,—
в мрачную оптику глин, мраморных масок тумана,
присутствие чье из ничто извлекал подспудный песок,
омывавший их рты, как начертания буквы:
(мы не уверены, к чему относится «их»)
трижды птенец, освобожденный из кремния,
в определении «рода» спеленутый косвенной тьмой.
К чему также со временем можно привыкнуть
в расположении между блеском и дном.
3 |
Was this really not unknown to us?
Yes, many knew. But the others?
To begin with the rest.
In the end, death transforms the conditions of things
in the necessary direction.
The elongation of the line does not foresee
the enlargement of breathing. Description
attempts to lock description in itself.
Possibility—is that
which “is” transforms into the return to is,
when some share the same concrete opinion,
and others express their discord.
In this case we are found
(as if someone were actually looking for us!)
in the place where the hour of summer morning is unfolded.
Better yet, outside, when a fine rain is falling, when a low wind
rustles with fallen leaves. Everything came together
and requires no further testimony.
Because, possibly, winter approaches,
of winter thoughts in winter notebooks.
Possibly, simply the possibility not to cease
that which foresees its own cessation.
Sometimes even shadow lifted by shadow—
Sometimes containment signifies disruption.
3 |
Разве это было нам неизвестно?
Да, многие знали. А остальные?
Начать с остального.
Смерть изменяет в итоге
состояние вещей в нужную сторону.
Увеличение строки не предусматривает
укрупнения дыхания. Описание
стремится замкнуть описание в себе.
Возможность—есть то,
что «есть» превращает в возвращение в есть,
когда одни разделяют конкретное мнение,
а другие выражают свое несогласие.
В этом случае мы находимся
(можно подумать, будто кто-то нас ищет!)
в месте, где повис час летнего утра. Лучше—
на улице, когда моросит, когда низкий ветер
полощет палой листвой. Все сошлось
и не нуждается в лишних свидетельствах.
Потому что, возможно, наступает зима
записей зимних в зимних тетрадях.
Возможно просто возможность не прекращать
то, что предусматривает свое прекращение.
Иногда даже тень, вознесенная тенью,—
Иногда замкнутость означает: прерывность.
4 |
And decals in a listless list?—
“Can it really be that art will perish?”
or, say, “this coat is too narrow,”
or, “later they all returned to Russia.”
More likely, someone really did show weakness,
because there is only substitution, the slippage of histories,
syntax of the alternation of forces, little shards on the floor,
rotting irises, rats.
Description attempts to contain description within itself:
which is why “reality is real.”
This is what consequently doesn’t alter habits: “possibility.”
But possibility is only that which adds “is”
to the message transforming from “will be.”
In this case we find ourselves
in a place where summer morning is flung open, outside,
when a fine rain is falling, when the wind carries an iodine drizzle,
when a starfish grows in the roster of a well.
Like everything else we are located here—
poles of inertia,
a dictionary slipping into the dampness of a single history.
From a distance, beneath the photograph a caption:
“The monkey’s straw raincoat,”
because it is possible not to cease
that, which foresees its own cessation.
Sometimes even shadow feather-adorned by shadow.
Containment at the moment of the signification of rupture.
4 |
А переводные картинки в медленном списке?—
«неужели искусство погибнет»,
или, скажем: «это пальто слишком тесно»,
либо: «потом все они вернулись в Россию».
Скорее, кем-то действительно была проявлена слабость,
поскольку только замены, сползание историй,
синтаксис чередования сил, черепки на полу,
сгнившие ирисы, крысы.
Описание стремится собой замкнуть описание:
поэтому «реальность реальна».
Вот, что в итоге не изменяет привычке—«возможность».
Но возможность лишь то, что «есть» прибавляет
превращению вести из «будет».
В этом случае мы находим себя
в месте, где настежь летнее утро, на улице,
когда моросит, когда ветер несет изморось йода,
когда морская звезда растет в растре колодца.
Мы находимся тут, как и все остальное—
полюса неподвижности,
словарь, оползающий в сырость единой истории.
Издали под фотографией подпись:
«соломенный плащ обезьяны»,
поскольку возможно не прекращать
то, что предусматривает свое прекращение.
Иногда даже тень, оперенная тенью.
Замкнутость в миг обозначения разрыва.
5 |
Slightly blurred, if you look from a distance,
arranged according to phases of displacement,
resembling the indefinite form of the verb “to go,”
movement, street, among those just like us, cells.
From the direction of the gulf, foliage was swept by a shallowing wind—
“I’m talking about … about fish,” he said,
“Though I wanted to talk about something entirely different.”
And at the intersection he added, slapping his pockets—
“No cigarettes, no matches.”
When you close your eyes, something else opens.
We remember his smile.
It more likely referred to his own thoughts,
but certainly not to the fact of absence,
the objects that lost their meaning in optical lenses.
Books that we put on the shelf.
A word
that diminishes proportionally to the number of its repetition.
Light turns out to be only noise,
destroying the geometry of a point.
“Winter is coming,” I said in answer,
“Possibly something will change.”
But we both knew for certain
that is all only talk: about fish in winter’s limits,
postal addresses—because everything that could have changed
has already covertly invaded the wellsprings,
having suddenly become the spearhead of the transformations
of clouds in the midnight blue of the sky,
of thousand-fold branches
spread out in the arctic lens,
where lately the eye can see us,
walking among those just like us, many of many,
keeping a scattered count of inverted things,
unlocked to the space beneath the eyelids,
and—for whatever reason—to seconds, of which
thirty-six million,
seven hundred and twenty thousand
remained that autumn until the end of “the century,”
when—if you look, but still from a distance—
we transformed stealthily and slowly into captions
to the photographs of the uncountable.
[G.T.]
5 |
Слегка размытые, если смотреть издали,
распределенные по фазам смещения,
подобно �
�еопределенной форме глагола «идти»,
движение, улица, среди таких же, клетки.
Со стороны залива листву мел мелеющий ветер:
«Я вот о чем … я о рыбах,—сказал,—
Хотя хотелось совсем о другом».
И на перекрестке добавил, хлопая по карманам—
«Ни сигарет, ни спичек».
Закрывая глаза, открываешь другое.
Мы помним его улыбку.
Она относилась скорей к его собственным мыслям,
но уж вовсе не к факту отсутствия,
утративших в оптике значение предметов.
Книги, которые ставим на полки.
Слово,
убывающее пропорционально числу повторений.
Свет, оказывается лишь только шумом,
разрушающим геометрию точки. В ответ:
«Скоро зима. Вероятно, что-то изменится».
Но оба доподлинно знали,
что всё это одни разговоры: про рыб в зимних пределах,
почтовые адреса, поскольку все, что могло изменяться,
уже незримо вторглось в истоки,
став в одночасье острием превращений
облаков в бирюзе полуночной неба,
тысячекратных ветвей,
распластанных в арктической линзе,
в которой порой взгляд нас может увидеть,
идущих среди таких же, многих из многих,
ведущих рассеянно счет обратным вещам,
отворенным пространству под веками,
и, неизвестно зачем,—секундам, которых
тридцать шесть миллионов,