Иль совсем по-иному живешь.
Поздней осенью свежий и колкий
Бродит ветер, безлюдию рад.
В белом инее черные елки
На подтаявшем снеге стоят.
И исполненный жгучего бреда,
Милый голос, как песня, звучит,
И на медном плече Кифареда
Красногрудая птичка сидит.
1915
***
The visions of Pavlovsk abound,
Lifeless water and meadows that spread
Through its shady and languishing grounds,
Which I’m certain to never forget.
Past the cast-iron gates opened wide,
With a blissful shiver caressed,
One’s not living, one raves in delight,
Or if living, then not like the rest.
Here the bitter fresh wind blows sublime,
Through the desolate park in late fall
And the black firs, glazed over with rime
In the half-melted snow, stand tall.
And in burning delirium smoldered,
A dear voice, like a song, can be heard,
And sitting on Apollo’s cold shoulder,
There’s a small, crimson-breasted bird.
1915
***
Вновь подарен мне дремотой
Наш последний звездный рай -
Город чистых водометов,
Золотой Бахчисарай.
Там, за пестрою оградой,
У задумчивой воды,
Вспоминали мы с отрадой
Царскосельские сады,
И орла Екатерины
Вдруг узнали - это тот!
Он слетел на дно долины
С пышных бронзовых ворот.
Чтобы песнь прощальной боли
Дольше в памяти жила,
Осень смуглая в подоле
Красных листьев принесла
И посыпала ступени,
Где прощалась я с тобой
И откуда в царство тени
Ты ушел, утешный мой.
1916
***
In drowsiness once more astounded,
Our starry heaven I behold, –
The city of the purest fountains,
Bakhchisarai of shinning gold.
There past the fence and down below,
Along the water, we recalled
The fields of Tsarskoye Selo,
As we sat, blissfully enthralled,
There we discerned him, so resplendent, -
It’s Catherine’s eagle – soaring fast!
And down the valley he descended
From the elaborate gates of brass.
To keep alive the song’s motif
Of just how much the parting hurt,
The dusky autumn brought red leaves
Inside the hemming of her skirt
And strewed the steps on which we stood,
Where finally we parted, dear,
And from those steps, my solace, you,
Into the shadows disappeared.
1916
***
Бессмертник сух и розов. Облака
На свежем небе вылеплены грубо.
Единственного в этом парке дуба
Листва еще бесцветна и тонка.
Лучи зари до полночи горят.
Как хорошо в моем затворе тесном!
О самом нежном, о всегда чудесном
Со мной сегодня птицы говорят.
Я счастлива. Но мне всего милей
Лесная и пологая дорога,
Убогий мост, скривившийся немного,
И то, что ждать осталось мало дней.
1916
***
The immortelle is dry and rosy. Overhead,
The clouds seem misshapen in the sky.
The leafage of the only oak nearby
Is colorless and thin still as of yet.
The midnight hour’s lit with sunset’s embers.
How great I feel inside my narrow cell!
Today the birds converse with me as well
About the ever wonderful and tender.
I’m happy. But some beauty is nonesuch -
The gently sloping path across the wood,
The wretched bridge that’s just a little skewed
And that, for which, I won’t be waiting much.
1916
***
Подошла. Я волненья не выдал,
Равнодушно глядя в окно.
Села, словно фарфоровый идол,
В позе, выбранной ею давно.
Быть веселой - привычное дело,
Быть внимательной - это трудней...
Или томная лень одолела
После мартовских пряных ночей?
Утомительный гул разговоров,
Желтой люстры безжизненный зной,
И мельканье искусных приборов
Над приподнятой легкой рукой.
Улыбнулся опять собеседник
И с надеждой глядит на нее...
Мой счастливый, богатый наследник,
Ты прочти завещанье мое.
1914
***
I concealed all my worry inside me
And gazed casually, calm and composed.
She sat down like a porcelain idol,
In a long predetermined pose.
It’s my daily routine to be merry,
But attentiveness takes all my might…
Or did indolence now overwhelm me
After so many scented March nights?
These tiresome talks and debates,
Lifeless chandelier’s yellowish daze
And the flicker of elegant plates
Near the graceful hand, slightly raised.
She has caught my companion’s stare
And he smiles, with hope, full of thrill…
O, my blissful, prosperous heir,
Please be sure to read over my will.
1914
III
Майский снег
Прозрачная ложится пелена
На свежий дерн и незаметно тает.
Жестокая, студеная весна
Налившиеся почки убивает.
И ранней смерти так ужасен вид,
Что не могу на Божий дар глядеть я.
Во мне печаль, которой царь Давид
По-царски одарил тысячелетья.
1916
May snow
A see-through shroud now disperses
And melts unnoticed on the sod.
The spring, so very cold and merciless,
Is killing off each swelling bud.
So frightful of the early death
That I can’t look at God’s creation.
I feel the grief King David left, -
Millenniums of desolation.
1916
***
Зачем притворяешься ты
То ветром, то камнем, то птицей?
Зачем улыбаешься ты
Мне с неба внезапной зарницей?
Не мучь меня больше, не тронь!
Пусти меня к вещим заботам...
Шатается пьяный огонь
По высохшим серым болотам.
И Муза в дырявом платке
Протяжно поет и уныло.
В жестокой и юной тоске
Ее чудотворная сила.
1915
***
Why is it that you still beguile me -
As wind, stone, bird – and all the likes?
Why is that you smile on me –
With sudden summer lightning strikes?
Don’t touch me, let’s not start anew!
I’ll tend to my prophetic ways…
A drunken fire staggers through
The swamp that’s all dried up and gray.
And in a tattered scarf, the Muse
Sings tediously and at length,
In youthful suffering suffused
Is all of her miraculous strength.
1915
***
Пустых небес прозрачное стекло,
Большой тюрьмы белесое строенье
И хода крестного торжественное пенье
Над Волховом, синеющим светло.
Сентябрьский вихрь, листы с березы свеяв,
Кричит и мечется среди ветвей,
А город помнит о судьбе своей:
Здесь Марфа правила и правил Аракчеев.
1914
Новгород
***
The empty skies with a transparent gloss,
The structure of the prison, large and white,
The song in the Procession of the Cross
Over Volkhov that turns blue in the light.
September’s gale strips the birches’ torsos,
Beats in the branches, hollering, irate,
This city’s still remembering its fate:
Here Martha ruled and Arakcheyev also.
1914
Novgorod
Июль 1914
I
Пахнет гарью. Четыре недели
Торф сухой по болотам горит.
Даже птицы сегодня не пели,
И осина уже не дрожит.
Стало солнце немилостью Божьей,
Дождик с Пасхи полей не кропил.
Приходил одноногий прохожий
И один на дворе говорил:
"Сроки страшные близятся. Скоро
Станет тесно от свежих могил.
Ждите глада, и труса, и мора,
И затменья небесных светил.
Только нашей земли не разделит
На потеху себе супостат:
Богородица белый расстелет
Над скорбями великими плат".
1914
July 1914
I
Smell of burning. The marshes are singeing
For four weeks, with the peat bog dried up.
And today even birds have quit singing
And the aspen that shivered has stopped.
God, Himself, sees the sun with dismay
And since Easter the drought has spread.
And a one-legged stranger today
Has appeared in the courtyard and said:
“Frightful times are upon us. Fresh graves
Will be crammed everywhere rather soon.
Death and famine will come here in waves
And eclipse both the sun and the moon.
But, no matter, our foes won’t prevail,
Not a piece of our land will be vanquished.
Virgin Mary will spread out her veil
Up above this immeasurable anguish.”
1914
II
Можжевельника запах сладкий
От горящих лесов летит.
Над ребятами стонут солдатки,
Вдовий плач по деревне звенит.
Не напрасно молебны служились,
О дожде тосковала земля:
Красной влагой тепло окропились
Затоптанные поля.
Низко, низко небо пустое,
И голос молящего тих:
"Ранят тело твое пресвятое,
Мечут жребий о ризах твоих".
1914
II
The sweet smell of juniper flies
From the evergreen woods burning down.
Soldier boys are bemoaned by their wives
And the cries of the widows resound.
Not for nothing the prayers were said,
Arid earth was thirsty for rain:
And the warm red liquid was spread
All throughout the trampled plain.
The empty sky only grows heavier
And the prayer is hushed and composed:
“They have wounded your body, Savior,
And they’re casting lots for your clothes.”
1914
***
Тот голос, с тишиной великой споря,
Победу одержал над тишиной.
Во мне еще, как песня или горе,
Последняя зима перед войной.
Белее сводов Смольного собора,
Таинственней, чем пышный Летний сад,
Она была. Не знали мы, что скоро
В тоске предельной поглядим назад.
1917
***
That voice, with silence disputing,
Has triumphed a little bit more.
Like sorrow or song, in me brooding,
Is the winter before the war.
It was whiter than Smolny Cathedral,
More mysterious than Summer Garden.
And now we recall it, ethereal,
With ultimate longing, downtrodden.
1917
***
Мы не умеем прощаться, -
Все бродим плечо к плечу.
Уже начинает смеркаться,
Ты задумчив, а я молчу.
В церковь войдем, увидим
Отпеванье, крестины, брак,
Не взглянув друг на друга, выйдем...
Отчего все у нас не так?
Или сядем на снег примятый
На кладбище, легко вздохнем,
И ты палкой чертишь палаты,
Где мы будем всегда вдвоем.
1917
***
We never quite learned to part, -
We wander slowly side by side.
Outside it’s starting to get dark,
I’m silent, - you’re preoccupied.
We’ll enter a ch
urch and we’ll see
Baptisms, marriages, mass.
A minute later, we’ll leave…
Why is everything different with us?
Or we’ll sit on the trampled snow
In a dark cemetery and sigh,
With a stick in your hand, you’ll draw
A palace for just you and I.
1917
Утешение
Там Михаил Архистратиг
Его зачислил в рать свою.
Н. Гумилев
Вестей от него не получишь больше,
Не услышишь ты про него.
В объятой пожарами, скорбной Польше
Не найдешь могилы его.
Пусть дух твой станет тих и покоен,
Уже не будет потерь:
Он Божьего воинства новый воин,
О нем не грусти теперь.
И плакать грешно, и грешно томиться
В милом, родном дому.
Подумай, ты можешь теперь молиться
Заступнику своему.
1914
Comfort
There the Archangel Michael
White Flock: Poetry of Anna Akhmatova Page 5