Has enrolled him in his host.
N. Gumilev.
You won’t hear from him any longer,
No more letters to save.
In the fire-embraced, doleful Poland,
You won’t find his grave.
Let your soul grow calm and composed,
No more loss in this war:
He’s a warrior now in God’s host,
Don’t despair anymore.
Know, it’s sinful to mourn him today,
In the comfort of home.
He’s a patron to whom you can pray
And he’s one of your own.
1914
***
Для того ль тебя носила
Я когда-то на руках,
Для того ль сияла сила
В голубых твоих глазах!
Вырос стройный и высокий,
Песни пел, мадеру пил,
К Анатолии далекой
Миноносец свой водил.
На Малаховом кургане
Офицера расстреляли.
Без недели двадцать лет
Он глядел на белый свет.
1918
***
Is this why, for countless days,
In my arms I carried you,
Is this why your strength had blazed
Through your lively eyes of blue!
You grew slender and much taller,
Sang, and drank Madeira wine,
To the far off Anatolia,
You destroyer was assigned.
Somewhere on Malahov mound,
A young officer was slayed.
For just twenty years around,
He beheld the light of day.
1918
Молитва
Дай мне горькие годы недуга,
Задыханья, бессонницу, жар,
Отыми и ребенка, и друга,
И таинственный песенный дар -
Так молюсь за Твоей литургией
После стольких томительных дней,
Чтобы туча над темной Россией
Стала облаком в славе лучей.
1915
Prayer
Give me sickness without an end,
Suffocation and fevers prolonged,
Take away both my child and friend,
My mysterious gift of the song –
After mass, thus I’m praying, impassioned,
After so many tormented days,
Let the menacing clouds over Russia
Shimmer brightly in glorious rays.
1915
***
"Где, высокая, твой цыганенок,
Тот, что плакал под черным платком,
Где твой маленький первый ребенок,
Что ты знаешь, что помнишь о нем?"
"Доля матери - светлая пытка,
Я достойна ее не была.
В белый рай растворилась калитка,
Магдалина сыночка взяла.
Каждый день мой - веселый, хороший,
Заблудилась я в длинной весне,
Только руки тоскуют по ноше,
Только плач его слышу во сне.
Станет сердце тревожным и томным,
И не помню тогда ничего,
Все брожу я по комнатам темным,
Все ищу колыбельку его".
1914
***
“Where, tall lady, is your gypsy child?
One who cried in your soft black shawl?
Where’s your firstborn, so little and mild,
What about him do you recall?”
“A mother’s fate – it’s a glorious torment,
And back then, I was unworthy, you see.
The gate into heaven was swung wide open
And Magdalene took my child from me.
Every day seemed to me - cheerful and fine,
In a lengthy spring, I wandered awry,
Only now, arms for his heaviness pine,
And in my sleep, I can still hear him cry.
Thus my heart starts to languish in gloom
And all that I knew I quickly forget,
I wander in darkness, from a room to a room,
Endlessly searching for his bassinet.
1914
***
Столько раз я проклинала
Это небо, эту землю,
Этой мельницы замшелой
Тяжко машущие руки!
А во флигеле покойник,
Прям и сед, лежит на лавке,
Как тому назад три года.
Так же мыши книги точат,
Так же влево пламя клонит
Стеариновая свечка.
И поет, поет постылый
Бубенец нижегородский
Незатейливую песню
О моем веселье горьком.
А раскрашенные ярко
Прямо стали георгины
Вдоль серебряной дорожки,
Где улитки и полынь.
Так случилось: заточенье
Стало родиной второю,
А о первой я не смею
И в молитве вспоминать.
1915
***
O, how often did I curse
Both the earth and the sky
And the heavily waving arms
Of the moss-covered mill!
In the annex, straight and gray,
The deceased lies on the bench,
As it was three years ago.
The mice still nibble at books,
The flame of the stearin candle
Still bends a bit to the left.
And the hateful jingling bells,
From the Nizhniy Novgorod,
Sing and sing the simple song
Of my bitter merriment.
While brightly painted dahlias
All stand straight along the length
Of the silver trail covered
With wormwood and snails.
And so it was: imprisonment
Became my second home.
And I don’t dare to recall
The first one, even in prayer.
1915
***
Ни в лодке, ни в телеге
Нельзя попасть сюда.
Стоит на гиблом снеге
Глубокая вода.
Усадьбу осаждает
Уже со всех сторон...
Ах! близко изнывает
Такой же Робинзон.
Пойдет взглянуть на сани,
На лыжи, на коня,
А после на диване
Сидит и ждет меня,
И шпорою короткой
Рвет коврик пополам.
Теперь улыбки кроткой
Не видеть зеркалам.
1916
***
Neither boat nor cart can go
To take you to this place,
Deep water stands for days.
The estate is under siege,
Approached from all the sides…
And like Crusoe on the beach,
Near me, someone pines.
He goes to see the sleighs,
The horses and the skis,
And later, in dismay,
Alone, he waits for me,
And with a short spur tears in two
The rug. And for a while,
No mirror now will get to view
A gentle, humble smile.
1916
***
Вижу, вижу лунный лук
Сквозь листву густых ракит,
Слышу, слышу ровный стук
Неподкованных копыт.
Что? И ты не хочешь спать,
В год не мог меня забыть,
Не привык свою кровать
Ты пустою находить?
Не с тобой ли говорю
В остром крике хищных птиц,
Не в твои ль глаза смотрю
С белых, матовых страниц?
Что же крутишь, словно вор,
У затихшего жилья?
Или помнишь уговор
И живую ждешь меня?
Засыпаю. В душный мрак
Месяц бросил лезвие.
Снова стук. То бьется так
Сердце теплое мое.
1915
***
I see, I see the crescent’s bow,
Behind thick groves, shine out,
I hear, I hear the knocks below
Of shoeless hooves resound.
Don’t welcome sleep? - what, even you?
Can’t you forget me yet?
Are you still not accustomed to
Your cold and empty bed?
At night do I not call to you
With shrieking birds of prey,
And are they not your eyes I view
On pages dull and grey?
Beside the quiet house, stern,
As if some thieving stranger,
You wait, believing I’ll return
Alive per our arrangement?
I sleep. Into the stifling dusk,
The crescent casts a blade.
Another knock. And it is thus
My heart beats as of late.
1915
***
Бесшумно ходили по дому,
Не ждали уже ничего.
Меня привели к больному,
И я не узнала его.
Он сказал: "Теперь слава Богу", -
И еще задумчивей стал.
"Давно мне пора в дорогу,
Я только тебя поджидал.
Так меня ты в бреду тревожишь,
Все слова твои берегу.
Скажи: ты простить не можешь?"
И я сказала: "Могу".
Казалось, стены сияли
От пола до потолка.
На шелковом одеяле
Сухая лежала рука.
А закинутый профиль хищный
Стал так страшно тяжел и груб,
И было дыханья не слышно
У искусанных темных губ.
Но вдруг последняя сила
В синих глазах ожила:
"Хорошо, что ты отпустила,
Не всегда ты доброй была".
И стало лицо моложе,
Я опять узнала его
И сказала: "Господи Боже,
Прими раба твоего".
1914
***
We paced the house, stricken,
Not waiting for surprises.
They brought me to the sick one,
I couldn’t recognize him.
He said then: “Praise the Lord,” –
And pensive again, withdrew:
“It’s time to take that road,
I’ve waited just for you.”
You haunt me still somehow,
I’ve saved each word from you.
Could you forgive me now?
And I replied: “I do.”
Into the room, light spilled
Ceiling to floor that day,
Across the silken quilt,
His hand, all withered, lay.
His predatory profile
Appeared heavy and stark,
His breath grew rather quiet
And bitten lips turned dark.
And then the strength’s last wave
Lit up his dark blue eyes:
“It’s good that you forgave,
You weren’t always nice.”
I recognized once more
His face – so young and fervent,
And said: “Almighty Lord,
Accept your humble servant.”
1914
Моей сестре
Подошла я к сосновому лесу.
Жар велик, да и путь не короткий.
Отодвинул дверную завесу,
Вышел седенький, светлый и кроткий.
Поглядел на меня прозорливец,
И промолвил: "Христова невеста!
Не завидуй удаче счастливиц,
Там тебе уготовано место.
Позабудь о родительском доме,
Уподобься небесному крину.
Будешь, хворая, спать на соломе
И блаженную примешь кончину".
Верно, слышал святитель из кельи,
Как я пела обратной дорогой
О моем несказанном весельи,
И дивяся, и радуясь много.
1914
To my sister
I came up to the forest of pines,
My path was long, the sun beat down.
Pulling the doorway curtains aside,
He, gray-haired and humble, came out.
The seer gazed at me and zealously,
He uttered: “Bride of Christ!
For the prosperous feel no jealousy
For your place is up in the skies.
Forget your native home and grow
Like a heavenly lily, content.
Sick, you’ll sleep on a bed of straw
And you’ll thus meet a blissful end.”
The holy one surely heard from his cell
How I sang, going back to my path,
Of the unspeakable bliss that I felt,
As I rejoiced in the news and laughed.
1914
***
Так раненого журавля
Зовут другие: курлы, курлы!
Когда осенние поля
И рыхлы, и теплы...
И я, больная, слышу зов,
Шум крыльев золотых
Из плотных низких облаков
И зарослей густых:
"Пора лететь, пора лететь
Над полем и рекой,
Ведь ты уже не можешь петь
&
nbsp; И слезы со щеки стереть
Ослабнувшей рукой".
1915
***
Thus others to the wounded crane
Call, “Kurlee, kurlee!” humbly.
As the autumnal fields remain
At once both warm and crumbly…
Thus, for me, ailing, a call resounds,
The golden wings are beating
Somewhere from the dense low clouds
And from the thickets, pleading:
“It’s time to fly, it’s time to fly
High over river and land,
Instead of singing, you only sigh,
And can’t wipe away the tears you cry
With your weakened hand.”
1915
***
Буду тихо на погосте
Под доской дубовой спать,
Будешь, милый, к маме в гости
В воскресенье прибегать –
Через речку и по горке,
Так что взрослым не догнать,
Издалека, мальчик зоркий,
Будешь крест мой узнавать.
Знаю, милый, можешь мало
Обо мне припоминать:
Не бранила, не ласкала,
Не водила причащать.
1915
***
In the churchyard I’ll sleep soundly
Underneath the slab of oak
And my darling, you will run to me
For a Sunday morning talk –
White Flock: Poetry of Anna Akhmatova Page 6